Последние свидетели – дети войны. Из сегодняшней сытости и комфорта почти невозможно понять, как они выживали и почему умирали. Женщины и дети, изнуренные работой и голодом. «Тыл – это второй фронт», «Все для фронта, все для победы». Пока живы люди, для которых это не просто героические лозунги, мы будем слушать их рассказы.

В девять лет - уже работник

Из воспоминаний Валентины Прокопьевны Ломакиной (Глазыриной), ветерана НТИИМ:

- Когда в 41-м отец ушел на фронт, мне было два года, старшей сестре - четыре, а всего нас у мамы было трое. Мама с раннего утра до позднего вечера работала в колхозе за трудодни. Мы жили в деревне Трубицыно Кировской области.
Помню, когда наступала весна, деревенские, обув лапти, шли за 40 км собирать семена и колоски. Кто больше зерна принесет, тому больше трудодней поставят. Когда возвращались, лапти были изодраны, оставались подвертки - намотанные на стопу тряпки. Во время покоса в поле работали даже ночами, чтобы успеть запасти сена для своей коровы. Только на ней, кормилице, и выживали.

Целыми днями мы, маленькие, были дома одни, на полатях у печки – там же мама ставила нам с утра еду, уходя на работу. Когда подросли, в 1944-1945-м, дом стал полностью на нас – поливали, мыли полы, носили воду. Мне было шесть, когда начала водиться с годовалым ребенком соседей. И потом, будучи подростком, часто нанималась в няньки за кусок хлеба.

К колхозному труду привлекали, когда девочке или мальчику исполнялось 9 лет – за ним закрепляли гужевой транспорт, учили править лошадью. Возили зерно, дрова, навоз.

Никакой грамоты в довоенное время в колхозе не знали. Когда я позже забрала маму из деревни в Тагил, учила ее, как написать фамилию, чтобы расписаться в документах. Первый класс я окончила уже после войны, в своей деревне. Сестра ходила на учебу в соседнюю деревню километра за четыре.

В 1945-м в деревню вернулось три мужика из тридцати. В том числе папин брат дядя Ваня – он стал председателем колхоза. Да еще были два инвалида, которые на фронт не попали. Но вскоре и их не стало. Дядю Ваню с беременной женой, которая работала кладовщицей, и бригадира-инвалида осудили за хищение. Они решили выдать умиравшим от голода колхозникам по килограмму зерна. В тюрьме тетя Таня родила дочку, но младенец не выжил, в лагере было много крыс, они объели ребенку лицо. Дали им сроку по пять лет, но выпустили раньше по амнистии. Дядя завербовался в Приморский край, и они с женой забрали меня к себе. В 48-м мы переехали в Нижний Тагил, мне пришлось снова отправляться во второй класс. Официально работала с 16 лет, заканчивала образование в вечерней школе.

Во время войны похоронки на отца получали дважды. Первую маме принесли в 1942-м – отца объявили «без вести пропавшим». И вот через месяц пришли от него письмо и фотокарточка сделанная в госпитале, куда отец попал после ранения (на фото). В колхоз на его имя приходили благодарственные письма, медали за мужество. Вторая похоронка пришла в деревню 2 февраля 45-го.
Помню, мама, как увидела ее, упала без сознанья. Очнулась, безудержно рыдала. А мы с сестрами тогда еще не понимали, что произошло. Уже в 80-е годы я делала запрос в военный архив и узнала, что рядовой Прокопий Михайлович Глазырин погиб и похоронен в Верхней Пруссии, позже ставшей территорией Польши.



Одни валенки на семью

Из воспоминаний мужа Валентины Прокопьевны, Василия Семеновича Ломакина:

- Мне было пять, когда началась война. В деревне Большая Сергеевка Пензенской области жили скудно. Мама на своей корове пахала колхозную землю, техники никакой не было. Я ходил помогать – погонять корову, чтобы хотя бы что-то покушать, ведь дома еды не было никакой. Все, кто имел свою скотину и птицу, сдавали молоко, мясо, яйца в колхоз для отправки на фронт. Летом на полях появлялись суслики и прятали колоски в свои норы. Весной плугом эти припасы выпахивали, и мы дети, их собирали украдкой. Складывали зернышки за пазуху, а бригадир проверял и вытряхивал. С картошкой так же было – собирали гнилую, из нее делали крахмал. После войны я начал пасти колхозных свиней и овец. Летом раздолье: щи из крапивы, лебеды, ягоды.

Зимой приходилось сидеть в избе, на печке – это было единственное теплое место в доме, всей семьей там спали. Печь топили сухим навозом, потому что леса в нашем районе не было, а угля, конечно, не давали.

На всю семью были одни валенки. Мать с работы придет, залезешь в них, побегаешь на улице минут 15 и все. Пол в доме был земляной, без досок. С весны его травой застилали, чтобы запах хороший был.

В деревне был один класс, букварей, тетрадей не было. Учительница показывала буквы в книгах. Писали на газетах гусиными перьями, чернила делали из печной сажи. В холод в школу мы не ходили – не в чем. Носили только домотканое, из овечьей шерсти, из конопли - в каждом доме был ткацкий станок. Только к 4 классу мне справили какую-то одежду, и я учился весь год.

Своих четырех старших братьев и сестер не помню – они умерли во время неурожая и голода еще в 30-е годы. Папу немножко помню. Как в армию провожали – сели они на подводу, едут, а мама со мной на руках бежит за ними и плачет. Еще помню момент, как отец пришел с финской войны – он лежит в комнате на полу, а мама говорит – тише, сынок, папка вернулся, спит. Более отчетливо вижу в воспоминаниях младшего братишку Валю - его не стало ближе к концу войны. Все время говорил, что первым побежит папаню с войны встречать. А я оказался единственным, кто выжил. Но тоже не встретил отца: он погиб в феврале 1943- го под Ленинградом.