Готовясь к памятной дате, за помощью в выборе собеседника мы обратились к председателю совета ветеранов жителей блокадного Ленинграда Юрию Леонову.

- Вам нужно встретиться с Анвером Николаевичем Маминым, – посоветовал Юрий Анатольевич, - из тех, кто сегодня в здравии и в силах. Он единственный пережил всю осаду и многое помнит. Большинство же из нас, детей, эвакуировали через три-шесть месяцев после первой блокадной зимы.

Мамина мы не забыли, хотя очерк о нем в «ТР», написанный Ольгой Думченковой, был пять лет назад: слишком неординарная личность, и многие эпизоды из рассказа о страшном времени прочно отложились в памяти.

Анвер Николаевич, которому в августе исполнится 85, откликнулся с готовностью:

- Нас и вправду осталось мало. В 1990-е годы, когда я ездил в Питер получать удостоверение жителя блокадного Ленинграда, нас таких в Тагиле было 170 человек…. А сейчас не знаем, кого на чай пригласить. Осталось 23 человека, из них две трети из дома не выходят.

К ветерану как раз должны были приехать в гости внуки и правнуки из Краснодара, мы планировали застать Мамина в радостном семейном кругу.



Но встретил он нас грустным:

- Аэропорт не выпустил рейс – снежный буран…

Анвер Николаевич достал альбомы с записями и вырезками, тетради мемуаров, транспаранты с солдатскими фото отца и маминых братьев–летчиков.

- Вместе с ними и с внуками ходим на парад в «Бессмертном полку». Отец служил в армии еще до войны, а потом сразу на Ленинградский фронт шофером. Дважды ранен, дважды тонул подо льдом на Ладожском, на «дороге жизни». А братья мамы друг за другом ушли воевать, летали в разных полках и встретились в Берлине. Это были мои кумиры – вот и заметку храню из старой газеты: «Майор Александр Мамин сбил 9 самолетов противника». Сам юношей рвался в летное училище, да не прошел по здоровью.



Одна стена в комнате полностью посвящена семье: родители, жена, покинувшая этот мир 11 лет назад, сын, дочь, трое внуков, четверо правнуков.

- Мои ребята все знают о войне, о блокаде. А другие дети – не уверен, мне иногда кажется, они совсем в другой плоскости живут. Раньше мы часто приходили с беседами в школы, на «уроки мужества», а сейчас живых свидетелей единицы. Да и современному человеку сложно понять, что такое настоящий холод и постоянный голод, сводящий с ума… А шквал огня с воздуха? Когда началась эвакуация, отец боялся нас отправлять: один состав разбомбили полностью, лишь несколько детишек в живых осталось. Целыми паромами топили. Защиты ведь никакой не было, а фашисты бомбили все, что шевелится.

Когда началась блокада, Анверу было четыре, и пережили они ее вдвоем с мамой.

- Жили в Свечном переулке сначала в своей квартире, но, когда соседний дом разнесло бомбой, нам дали другое жилье - его было полно. До блокады в городе жило 2,4 миллиона человек, в конце осталось 700 тысяч, столько же, по официальным данным, эвакуировали. Считайте, сколько погибло - миллион.

Помню холод. В комнате остались только буржуйка и железная койка с кучей тряпья, в которое я кутался, всю остальную мебель и книги сожгли.

Помню похороны деда в декабре 41-го. Еще не от голода – от удара по сердцу. Он обменял на рынке свою охотничью шубу на мороженое мясо, дома развернули тряпицу, а там человеческая рука…Похоронили за буханку хлеба, раздобыли лошадь, чтобы отвезти на другой конец города, на Волховское кладбище. Я маленький за санями по снегу шел.
А потом покойников стало столько, что не знали, что с ними делать, чтобы не началась эпидемия. На кирпичном заводе был крематорий, у кочегара норма - 800 тел на 12-часовую смену. И все равно крысам было раздолье, ведь собак и кошек уже переели. Уже после войны в город привезли четыре вагона кошек, чтобы победить это нашествие. Не зря в Питере поставлен памятник коту Елисею и кошке Василисе!



Мама Анвера вскоре после войны начала терять рассудок и впоследствии умерла в больнице. Так ее догнала блокада.

- Она же работала дворником и обязана была, кроме уборки, обходить квартиры и смотреть, кто живой. Раз в неделю санитарные бригады приезжали и грузили умерших. Видела страшное: лежит еще живой человек, а крысы уже объедают лицо - мочки, губы, нос. Это все пережить надо было. За мою жизнь все время тревожилась, зная о случаях людоедства. Мы, пацаны, росли вольно, болтались по улицам.

 А главной целью для нас были решетки из-под хлеба у булочных: в уголках иногда застревали крошки, и мы, как воробьи, их искали. Мать строго наказывала: конфет у чужих не бери, куда б ни приглашали, не ходи. Мне потом долго кошмар снился, будто 18сажусь на сундук, а там дверца опрокидывается, и я уже внутри – поймали! Но наяву ко мне никто не подходил, не хватал.



Голодали в войну все (гады-спекулянты не в счет). Но в Ленинграде не осталось ни птиц, ни травы, ни коры на деревьях.

- Столярный клей был костный, его размачивали. 250 г хлеба по рабочей карточке и 125 г по детской. Это сейчас 250 г – половина пышного каравая. Блокадный хлеб был тяжелый, липкий, муки только 20%. Так что клея я поел. Ремни кожаные все были сварены и съедены. Землю не ел, хотя, кто жил поблизости от разгромленных складов, почву, пропитанную мукой и сахаром, собирали и вываривали. Об этом есть в стихах Юрия Воронова, – Анвер Николаевич открывает нужную страничку в «ленинградской» тетради:

Да, мы не скроем, в эти дни
мы ели землю, клей, ремни.
Но, съев похлебку из ремней…

У рассказчика перехватило горло от сдерживаемых слез. Но после паузы он все-таки закончил:

Но, съев похлебку из ремней,
к станку вставал
усталый мастер,
Чтобы точить орудий части,
необходимые войне.

- Всего было пять попыток прорыва блокады, - продолжает Анвер Николаевич, – сначала врага отогнали на 15 км, потом на 100, открылась «дорога жизни». С осени 42-го пайки хлебные увеличили, позже стали появляться какие-то жиры.

И все равно, все, что могли из вещей, обменивали на еду - из ближайших предместий привозили продукты. Помню, как мама обменяла свою пуховую шаль на килограмм картошки. Ох и досталось мне в тот день! Мама повесила сетку на кровать, хотела позже сварить. Я проснулся - одну картофелину достал, съел – вкусно! И лупанул все, ни о чем другом не думая. А мать увидела и меня лупанула – перепугалась, что умру от заворота кишок.



Конечно же, дошла очередь и до знаменитых наколок, сделанных семь лет назад.

- Для внуков, для памяти – все главное всегда со мной должно ходить! А ведь сам был раньше против моды на тату у подростков, и вдруг передумал, - признается наш герой. - Весь январь ходил в салон, под иглами провел 20 часов - заживало, снова колол.

За каждым из семи символических рисунков – история, веха биографии. На правой руке - отцовская военная полуторка со словами ленинградки Ольги Берггольц: «Никто не забыт и ничто не забыто». На левой - салют в честь снятия блокады над разведенным мостом. У самого сердца - храм Успения Богородицы, построенный из кирпичей с именами погибших в осажденном городе. Ленинград – это навсегда.

А еще есть паровоз Черепановых, самолет, пчела.

- Паровоз – это моя работа, полжизни провел с локомотивами, 52 года стажа в железнодорожном цехе металлургического комбината. В Тагил, кстати, приехал в 19 лет по распределению от училища, но выбор был, и место выбрал сам.

Самолет-планер - это память о тагильском аэроклубе, в котором бывший белобилетник Анвер Мамин все-таки стал летать.

- В 27 лет прошел комиссию в военкомате. К этому времени удалось вылечить раздробленное плечо, болезнь началась еще в Питере. Именно в Тагиле, во второй городской Теодор Александрович Грасмик сделал операцию так, что меня допустили к полетам!

В тот же период Мамин всерьез и надолго – на 25 лет - увлекся пчеловодством и пчелолечением.

- Считаю, что сегодняшним неплохим здоровьем я во многом обязан пчелам. И, конечно, спорту! 25 лет ходил на лыжах и внуков не раз водил на «Пять вершин». Потом 9 лет провел в тренажерных залах ФОКа. Сейчас выручает ходьба с палками – утром в одиночку, километров пять для здоровья, вечером – для души, встречаю знакомых, беседуем.
Добавлю, что Мамин 58 лет за рулем, и все 6 дачных соток полностью на нем - от рассады до заготовок на зиму. И вакцинировался от коронавируса, кстати, дважды. И это тоже потому, что выжил. Потому что слишком любит жизнь.


Не все понимают такой экстравагантный способ «памяти», как тату в возрасте 77 лет.

Но чудачество, эпатаж – свойство многих неуемных натур, чуждых всякой косности и замшелости.

Кто-то, например, только мечтает сесть за штурвал самолета или одолеть горную вершину, обустроить дачу или привести в порядок мускулатуру.

Но Мамин-то все это уже исполнил – имеет право отметить свои достижения.

И право гордиться историей своей страны, великой и трагической. Шесть татуировок – это не хайп.

И не просто красивые зарубки на память рядом со шрамами от операций.

Читается в этом подспудное желание прочувствовать цену и боль побед еще раз - буквально на собственной коже.